Записки Деда. Две истории

В этой публикации сразу две истории, рассказанные Дедом. Они, как две стороны монеты. Одна из них отражает суровую сторону флотской действительности и опасность, подстерегающую людей на каждом шагу…. И, когда неизвестно, для всех ли настанет следующий день…

История вторая – другая сторона этой необыкновенной монеты человеческих жизней.  Один из флотских курьёзов, также сопряжённый с опасностью, но от этого не менее смешной и жизнеутверждающий.

Записки Деда

История первая: «Ленинград». Стоянка в Турну-Северине

Я стоял на вахте с 16-00 до 20-00. Стоим у причала в Турну-Северине, в Румынии. Из-за сильного течения – 15 километров в час даже в  январе лед  в порту  не встал. Поле виднелось внизу, в километре ниже по течению, где Дунай резко расширял свой плес.

Причал – не причал, а просто баржа, стоящая у берега на шкондрах – длинных шестиметровых  бревнах, упирающихся в берег вторым концом.   Из-за непрерывных швартовок у «Ленинграда» погнут фальшборт, и боцман велел мне слегка подрихтовать кувалдой этот позор для всего флота.

Перекладываю штурвальное колесо «право  на  борт», отдаю кормовой, швартов-корма буксира отходит, и между баржой и «Ленинградом» появляется треугольник воды. Становлюсь  на привальные брусы двух посудин и начинаю орудовать кувалдой…. С хеканьем и матюгами, как  и положено матросу.

Ручка кувалды привязана  к  руке шкимушгаром^* согласно приказу Петра Ивановича. Приказ гласил следующее: «Утопите, гады, последнюю кувалду, – заставлю со дна Дуная достать и ту, которую утопили в прошлом году». Я расстегнул  шубу, сбросил перчатки, разогрелся.

Маленький буксир, как мне показалось, заплясал,  когда мгновенно мимо пронесся лоцманский катер. И с занесенной вверх кувалдой, я полетел вниз с четырёхметровой высоты  в ледяную воду.

Погружаясь,  отстегнул кувалду и шуба, которая намокнуть ещё не успела, мгновенно выбросила меня на поверхность. Сбросил шубу, удалось еще стянуть один валенок и ватные штаны. Несет по течению со страшной силой. И еще не поняв  и  не оценив обстановку, уже вижу, как под стоявшее поле вода и мелкие льдины засасываются с угрожающей скоростью. Цепляюсь за кромку поля, она обламывается и меня затаскивает под лед…. Ору и матюгаюсь. Поумнел…, – хватаюсь по очереди руками за кромку. Охрип от ора и радости, увидев вмерзшую в лед доску, добрался до нее, взгромоздился из  последних  сил, сел….

Влево – нельзя, вправо – нет смысла. Сижу, коченею, чувствуя жесточайший холод. На  берегу  остановился румын, выпучил глаза так, что видно за 30 метров. Конечно, сидит здоровенный болван на льду, опустив ноги в воду, и то ли поет, то ли орет….  Я отчаянно замахал руками, показывая на  «Ленинград». Тот понял, побежал.

Шлюпка от буксира шла неимоверно долго. Меня свалили в шлюпку, как сноп. В глотку – 200 граммов спирта. «Где кувалда, идол? Завтра с 16-00 до 20-00 занесешь мне в каюту». Тыкаю пальцем в сторону дна Дуная и пьяно, по-идиотски хихикаю….

Моим первым учителем практического флотского дела был боцман Кондаренко – добротный огромный казак-хохол, силён был и характером и физически. Опекал нас, молодых, и драл неимоверно. «Матросов  в «катарактах» (дунайские пороги) не бывает плохих – бывают красивые молодые трупы. Сорокамиллиметровый стальной трос, на котором иногда висит до 6-7 тысяч тонн, не различает ни комсомольцев, ни коммунистов. Умеешь работать со мной – ты мне друг, не умеешь – я для тебя – мечта сапёра», – говаривал Кондаренко. 

Перед «катарактами» меняли масло в нашем старом семицилиндровом  «Мане» – не дай боже заклинит двигатель в порогах! Мыть восьмидесятикилограммовые крышки цилиндров мы вытаскивали на палубу. Одну – на  талях, мы с Пыжиковым, и  – одну, но на плечах,  по крутому трапу – Пётр Иванович.

Из-за боцмана у нас всегда в коробке домино вечно не хватало  дублей 6 и дублей пусто. Кулак у него был больше головы годовалого  пацана. Когда приходилось бросать выброску для заводки буксировочного или швартового тросов – каким-то одному ему известным способом  он метал  обшитую шкимушгаром грушу с песком так далеко, что не только  бывалые  матросы, даже дунайские лоцманы,  сами попадавшие в поднятую ладонь грушей с 15-ти метрового расстояния, изумлялись. 

В Турну-Северине странное течение – колеблется от 10 до 15-16 километров в час. Нами при «машинном аврале» командует  старый  занудный чёрный, как негр механик,  даже по фамилии Чёрный. Своей скрупулёзностью и  аккуратностью он «забодал»  всех.

Всё машинное отделение уставлено ванночками с соляром. В нём моем  все  железное,  что попадает под руку нам, тёмным  матросам, дабы скорее кончился бы этот солярный кошмар. Санечка Плющенко сунул в ванночку личный механика Чёрного тахометр. Гам несусветный. Крышки картера двигателя открыты, и на просвет видны щёки  огромного пятиметрового коленчатого вала. Поршень  диаметром 620 миллиметров поднимается вверх, вал специальной защёлкой стопорится и в пространство, в картер, под цилиндр вползает матрос или моторист. По кислородному шлангу под давлением ему подают соляр, и он исчезает  в солярном мареве. Матрос выползает, вал проворачивают, или он сам проворачивается, если течение увеличивается. Надо при этом слегка подтормаживать.

Шатун  с вымытым поршнем идет вниз почти до самого дна картера, и  открывается  соседний проём. Туда ныряет следующий матрос…. И так дважды все 7 цилиндров. 14 раз надо проворачивать и стопорить вал-редуктор с малым передаточным числом. Четвёртый механик Ярка Калясников, грязный, как и все мы, носится от компрессора к ванночкам, затем к валоповоротке, затем к картеру, наверх (высота двигателя в два этажа) уточнять, дошёл ли цилиндр доверху? И так далее…. 

Ботинки Ярка почему-то взял  хромовые, не учтя, что они на резине. Скользит по масленым пайолам, матерится…. В конце концов, умаявшись, поручил вахтенному мотористу Зёмкину проворачивать и стопорить вал.  Я слазил дважды, Пыжиков – тоже. Солярка злая противная лезет в глаза….

«Ну, мужики, ещё чуть-чуть, живее, заканчиваем – и в консульство на кинишко», – забасил Пётр Иванович и пополз под последний цилиндр. Калясников дал под давлением соляр. «Ух, если бы я не любил, есть вареники с вишнями и со сметаной в садочке под Конотопом, – век отсюда не вылезал бы», – зашумел боцман из-за марева разбрызгивающегося соляра. 

Мы с Пыжиковым уже мыли в бензине руки, когда из-под цилиндра 7 раздался тяжелый  стон: шатун опускался на грудь Петру Ивановичу быстро, очень быстро! Зёмкин забыл опустить защёлку валоповоротки….  

История вторая: «Новая Сибирь». Норвежский подарок

«Новая Сибирь» шла из Дании в Дудинку с оборудованием для Норильского горно-обогатительного комбината им. Завенягина. Погода ожидалась хорошая. Так, по крайней мере, сообщал метеобюллетень по Норвежскому морю. Когда у капитана Зернова начинала пошаливать печень, на судне становилось  тоскливо: и штурман не так курс проложит, и радист нечисто принял радиограмму, и первое пересолено, и дизеля недодают обороты…. Матросы часами выясняют, что скрипит на капитанской палубе. Надежда Ивановна, судовой врач, плавая  с Зерновым  5 лет, уже привыкла к его капризам, и в такие моменты пилюли  посылала ему с буфетчицей, чем приводила капитана в ещё большее расстройство. 

Штормовое предупреждение получили у Бергена.  Норвежское море уже в сентябре  у Лафотенских островов поёт пиратские песни. Хотя датчане хорошо раскрепили большегрузы на палубе, капитан решил попусту не рисковать. Так будет спокойней и для теплохода и для печени. Для прохода шхерами он взял лоцмана-норвежца.

В шхерах в любую погоду тихо. Огорчало его только одно: он терпеть не мог,  когда на капитанском мостике командовал ещё кто-то, а норвежские лоцманы  знали свое  дело, и матросы-рулевые с видимым удовольствием подчинялись скупым, неназойливым и точным командам варягов.

Лоцман был маленький, сухонький и какой-то домашний. На мостике запахло  «кланом».  Трубка была под стать: на коротком мундштуке стакан выглядел ободранным, но аккуратным. Неожиданно для мелкой фигуры лоцман имел густой и  строгий бас. Зернов вышел на мостик, когда до Тромсё осталось 20 миль. Лоцман уверенно вел судно между скал в порт,  где по договоренности с капитаном сходил. Вошли в узкость  между  двумя островами, обрывистыми и голыми, как череп нашего боцмана.

Над поверхностью, между островами выглядывала скала, едва закрываемая водой. Пространство  слева было уже. Лоцман скомандовал «лево», Зернов – «право». Судно повалилось влево. Капитан повторно рявкнул «право». Лоцман недоумённо  посмотрел на Зернова и без слов ткнул пальцем в лоцманскую  карту-планшет. Оппонент на карту не посмотрел и вновь дал команду «вправо». Лоцман перевел машинный телеграф на «Стоп». Зернов взъярился и дал в машину команду «полный вперед». Лоцман  повернулся к полузатенённому откидному столику, не спеша аккуратно сложил карту и, вежливо попрощавшись, ушел в каюту.

Через пять минут под днищем зловеще  заскрежетало, и, дернувшись, судно остановилось,  как будто натолкнувшись на глухую стену. «Новая Сибирь» команду «полный назад»  полностью игнорировала. 

Отлив продолжался мучительно долго. Судно получило сильный, все увеличивающийся крен на правый борт. Оно плотно село на базальтовую скалу. Несколько  станков, сорвавшись с креплений, грохнулись на палубу,  круша все на своей непредсказуемой траектории падения. Тяжелогруженый сухогруз со страшной инерцией буквально выскочил на скалу. На палубе, перпендикулярно модулю, поползла трещина.  

Боцман Берденко, обвязавшись тонким капроновым тросом, поплыл к левому острову. Когда, позже, между островом и теплоходом протянули толстый стальной трос, на него подвесили беседку для покраски надстроек в ходу, и установили  постоянную линию остров – «Новая Сибирь».

Через два часа на остров была десантирована  вся команда с вещами и документами, а на судне оставили завпрода  Гену Мяткина. Он не мог оставить на судне, даже гибнущем, пиво «Карлсберг», валюту на которое  он  с таким трудом выколотил у капитана. И, хотя официально он был оставлен на судне, чтобы обеспечить команду пропитанием, все матросы, втихаря от капитана, хихикая, знали, с чем придет первая беседка. И все  были очень даже довольны, получив от Гены полу тонный подарок. Рассвирепевший капитан отослал назад беседку, поставив в известность товарища Мяткина Г.В.,  что, когда он прибудет на остров, он, капитан Зернов, велит его до гланд напоить пивом, а затем, положит ему на живот доску  и будет отплясывать джигу на ней до тех пор, пока товарищ Мяткин Г.В. не запоет на мотив «Мурки» гимн Советского Союза. 

В ответ на угрозу  на остров пришла ещё одна беседка с пивом. В записке Гена уведомлял капитана в том, что следующая беседка будет с хорошей закусью – крабами, мозгами фри, сосисками и колбасой холодного копчения. Матросы по команде Гены начали тянуть к острову третью беседку.  Беседка  действительно  пошла — даже издали были видны коробки, но, добравшись до середины троса, беседка рухнула в море вместе с куском мачты, за который был закреплен конец троса на судне. Были видны  ссыпающиеся с неё цветные коробки.

«Новая Сибирь», вздохнув как-то по-старушечьи, развалилась  на 2 части. Нос судна вместе с капитанским мостиком рухнул в свинцовое море. Трос, идущий с острова на судно, на сей раз, точно показывал направление, где надо на дне пролива  искать закуску к пиву….  Гена выплыл на остров благополучно.

Мы двое суток пили одно фирменное  датское  пиво «Карлсберг», матюгали Зернова, лоцмана, Гену и ждали норвежского спасателя,  который, по закону пакости, задерживался в Тромсё ещё на сутки из-за какой-то поломки.  Спасатель  пришел  к концу третьих суток и снял нас с острова. Нас, уже прилично поскучневших от одиночества и однообразия пищи, разместили в кают-компании и выдали по тёплому верблюжьему одеялу.  Гостеприимные  хозяева первым делом прислали нам улыбающегося стюарда  с огромным  ящиком пива «Карлсберг». Улыбка стюарда медленно сползла с его добродушной физиономии. Он ошеломленно смотрел, как немытые, грязные и заросшие русские морды перекосились от хохота.

Продолжение следует…. Записки Деда. Радиостанция «Зелёная селёдка»

^*Шкимушгар – линь, спущенный (изготовленный) из 2-6 каболок (нитей) из бородки, т. е. низшего сорта пеньки. Приготовляется машинным способом, в отличие от шкимушки, приготовляемой вручную, из 2-3 нитей.