Свидетельство Рене Файрстоун, пережившей Холокост

by Алекс | 9 декабря 2015 00:26

 

История человечества очень продолжительна. И Холокост так же является её частью. С веками людей становилось все больше, цивилизации развивались, уничтожались, страны вели войны. Одни народы уничтожались, другие выживали и существовали даже очень долго. Один такой народ — это евреи. По какой-то причине сейчас некоторые считают это слово недостойным и предпочитают называть еврейский народ иудеями. В любом случае, несмотря на череду завоеваний этого народа врагами, последствий его разбросанности по всему миру в течение 2500 лет, он выжил. В России по-прежнему присутствуют отголоски антисемитизма, несмотря на то, что многие евреи эмигрировали в Америку, Канаду, Израиль и Германию.

Этот фильм — рассказ еврейской женщины, Рене Файрстоун, которая пережила Холокост. Одна судьба на миллион. Известно, что шесть миллионов евреев были уничтожены во время Второй Мировой войны. Я осознанно выбрала именно эту историю. Помимо того, что от этой женщины исходит невидимый свет и доброта, на неё хочется смотреть, и её просто приятно слушать. У неё славянская внешность, голубые глаза, светлые волосы… Она может спокойно сойти за русскую, полячку или молдаванку. Мой выбор для русского человека, чтобы он смог поставить себя на её место, прочувствовать, что пережила эта женщина в лагере смерти. Я надеюсь, что этот фильм поможет всем нам лучше понять этот народ, а также будет способствовать сокращению антисемитизма, расизма и агрессии в целом по отношению к какой бы то ни было группе, нацменьшинству или этносу. Пусть горький урок чужой беды сделает нас добрее чувствительнее и милосерднее к чужому бедствию. Итак, Рене Файрстоун, Холокост.

Рене Файрстоун вспосминает Холокост. Интервьюер: Саймон Фрумкин. 11 октября 1994 года. Город: Беверли Хиллз

«Я родилась и выросла в восточной части Чехословакии, в то время она принадлежала пяти разным странам. Когда я родилась, это была Чехословакия, потом Венгрия. Сейчас этот город называют Ужгород, и он принадлежит Украине. Моя семья относилась к среднему классу, и была очень любящей. Мои родители не были верующими. Но мой дедушка, по фамилии Розенфелд, который погиб в возрасте 96 лет в аварии, каждое утро и вечер ходил в храм.

У него было много разных курительных трубок, и меня, ребёнка, это очень занимало. Дедушка был особенным, летом он носил чистые белые костюмы. Когда он встречал нас, детей, он засовывал руку в карман и начинал шелестеть фантиками, и мы знали, что у него для нас конфеты.

У моего отца было своё дело, он занимался текстилем, и был отличным портным. Моя мама до замужества занималась торговлей, и с двумя сёстрами они отправились в Вену и открыли там магазин. После замужества, мама стала домохозяйкой. У меня есть брат Фрэнк, он старше меня на четыре года, у нас ещё была сестра Клара, которая младше меня на пять лет. Я назвала свою дочь Кларой, в память о сестре.

Когда Чехословакия разделилась, мне было 14 лет. Мы жили в маленьком городе, примерно в 30 тысяч человек населением, треть жителей были евреями. Я состояла в спортивной организации под названием Сокол, но, когда Гитлер решил подарить Чехословакию Венгрии, я присоединилась к спортивной организации Макаби. Я ходила в обычную школу, дома у нас не разделяли кошерную и не кошерную пищу.

Вскоре начали появляться антиеврейские законы, и постепенно мы стали гражданами второго сорта. Какое-то время мы всё ещё были свободными, семья была вместе, но потом начали забирать мужчин в концентрационные лагеря. Забрали отца, но позже он вернулся. Брата забрали после окончания гимназии, позднее он смог убежать из лагеря, стал партизаном. Хочу уточнить, что брата вместе с другими еврейскими мальчиками забрали прямо из школы, и они исчезли. Родители были в отчаянии, власти не хотели раскрывать, где они были. Моя мама наняла адвоката, и тот смог узнать, что мальчиков перевезли в другой город, в один из храмов, который венгры использовали, как место для пыток. Их били, пытали и обвиняли в распространении коммунистической пропаганды. Мой брат никогда не вступал ни в какую политическую организацию, поэтому мы знали, что это обман. В итоге мои родители заплатили и освободили всех мальчиков. Позднее нам приказали носить жёлтые звёзды, был установлен комендантский час, и у отца отняли его бизнес.

Мне хочется поделиться одной историей, связанной с заведением отца. Однажды к нему пришёл отец многодетной семьи, не еврейской, и попросил взять его 13-летнего сына в ученики. Мой отец пожалел семью и взял мальчика. И отец сделал не только это, он забрал мальчика к нам домой, и он рос, как наш брат. Когда нас забрали в гетто, отец написал мальчику письмо с просьбой прислать нам кое-какие вещи, но получил от него ответ, что тот не собирается ради нас рисковать жизнью. Этот, уже выросший мальчик, забрал дело моего отца, когда было объявлено, что еврей не имеет права вести бизнес.

В 1940 году тех евреев из нашей местности, которые не могли доказать, что их предки жили там в XVIII веке, депортировали за польскую границу. Некоторые из них вернулись и рассказывали нам об убийстве евреев в Польше, поэтому мы знали, что происходит в этой стране. Мы знали об общих могилах, в которые сбрасывали евреев. Но мы не знали о строительстве концентрационных лагерей. В апреле в 1944 года начались депортации. Венгры отправили нас к границе с Польшей, и оттуда немцы на поездах вывезли нас в камеры смерти.

Нас затолкали в вагоны для скота, брата с нами уже не было, он был в венгерском трудовом лагере. Я, мама и сестра ехали в вагоне, в котором было примерно 120 человек. Сама поездка в Аушвиц (Освенцим) была ужасающей. Почти не было воздуха. Стоял смрад от людских испражнений. Мы слышали, как люди задыхались. Конечно, мы не могли ничего поделать. Три дня мы ехали без еды и воды. Ночью нацисты стучали по вагонам и говорили нам, что если у нас всё ещё есть ценности, то мы должны их сдать, иначе нас убьют. Мы слышали выстрелы и знали, что это убивают людей. Я помню, как одна пожилая женщина сидела на краю вагона, она отпорола низ подола, вытащила оттуда золотой медальон и заплакала. Я была молодой, оптимистичной и романтичной, и подумала, что, наверное, там фотография её любимых, мужа или внуков. Мы не знали, куда нас везут. Были слухи, что мы едем в Германию на работу, я подумала: «Наверное, она думает, что уже не вернётся, ей под 80. Как жестоко, что не дают ей оставить при себе эту маленькую вещь на память». Она закрыла медальон и через щель передала его нацистам. Мне тогда было 19 лет. Начиналось то, что теперь я, Рене Файрстоун и весь мир именует не иначе, как Холокост….

Когда открылись двери вагона, я, думая, что нас привезли в Германию на заработки, очень хотела получить хорошую работу, чтобы помочь родителям и младшей сестре. Но когда я выпрыгнула и увидела на километры колючую проволоку и нациста с нацеленным на нас автоматом, я поняла, что мы обречены. Через громкоговорители нацисты велели нам оставить все наши вещи, мол, нам их принесут в лагерь. Из вагона спрыгнула Клара, она плакала и тёрла глаза от яркого дневного света после темноты. Я схватила её за руку и сказала: «Чтобы ни происходило, мы должны быть вместе». Я посмотрела на вагон и не увидела там родителей. Только тогда я увидела, что тысячи и тысячи людей выходили из вагонов, поезд был очень длинным. Стоял хаос, родители искали детей, дети плакали и искали родителей…

Я продолжала убеждать сестру, что мы найдём родителей уже в лагере. Людская волна привела нас к воротам лагеря, и я увидела перед собой нациста очень симпатичного, улыбающегося и указывающего людям куда идти. Тогда я начала бояться за будущее, потому что нам обещали, что не будут разлучать семьи. Я видела, как разлучают членов семей. Внезапно сестра увидела, что наша мама идёт в другую сторону, и она хотела убежать, но я упросила её быть со мной, потому что она может потеряться. Нас привели в подземную раздевалку. В окружении солдат и лающих собак нам было приказано раздеваться, чтобы принять душ. Мы ждали, когда солдаты уйдут, чтобы раздеться, но никто не сдвинулся с места. Тогда один солдат подошёл к одной женщине и ударил её по лицу, приказывая раздеваться. Мы поняли, что они не собираются уходить. Нам приказали аккуратно складывать одежду и помнить, куда мы её положили, чтобы потом её найти. Мы были наивны и верили им. После душа мы полдня стояли голыми и мокрыми. Я помню, что мы с сестрой обнимались, чтобы немного согреться. В полночь нас увели в барак, где обрили наши головы и тела. Они брызгали на нас ДДТ против пестицидов. Потом вышли две заключённые. Одна дала нам старую одежду, в которую мы облачили наши замёрзшие тела, а вторая жёлтой краской проводила толстую полосу с бритой макушки до середины спины, чтобы обозначить нас, как еврейских заключённых. У нас не было ни обуви, ни чулок. Я помню, как платье прилипло к телу от краски».

«Потом надзиратели (их называли парочкой), они были евреями, приказали нам встать в очередь, и нас распределят по баракам. Сестра начала плакать, и я решила, что спрошу, где наши родители, и когда нас воссоединят. Моя сестра в нашей группе была самой молодой. Я задала свой вопрос парочке, и надзирательница указала на кирпичную трубу и сказала: «Видишь эту трубу? Туда пошли твои родители. Когда ты пройдёшь через трубу, вы воссоединитесь». Я повернулась заключённым и спросила их: «О чём она говорит? Что это означает?» Даже в самом страшном сне я не могла себе представить то, что здесь происходило.

Когда мы шли после душа в барак, моя соседка постучала мне по плечу и, указав на нацистского офицера, сказала, что он меня ищет. Его звали Менгеле. Я посмотрела, и он махал мне. Поймите, мы были полностью нагими, у меня всё ещё были мои светлые волосы. Я отвернулась, делая вид, что не замечаю. Моя подруга опять сказала: «Иди туда». Я этого никогда не забуду… Я родом из семьи, когда даже мой отец никогда не видел меня спящей, не то, чтобы нагой. Я скрестила руки и пошла туда. Он стоял там с врачом. Они отвели меня от группы и подвели к свету. Он поднёс плётку к моему подбородку и поднял его. Я слышала, как они разговаривали друг с другом, и он спросил у меня: «Почему ты тут?» Я немного понимала по-немецки, в школе мы были обязаны изучать немецкий язык, будучи на границе с Чехословакией. Я сказала ему: «Потому что я юда (еврейка)». Он спросили, к какой религии относились мои родители. И я продолжала отвечать «Юда, юда». Он спрашивал меня о моих прабабушках и прадедушках… Я настаивала на том, что они все были евреями. Он очень разозлился и посмотрел на врача и воскликнул: «Это невозможно!» В тот момент я увидела, как бреют мою сестру, я боялась, что потеряю её, поэтому я повернулась и ушла. Один из надзирателей подошёл ко мне и нанёс сильнейший удар по спине, и сказал девочкам на идише, что мне повезло, так как никто просто так не уходил от Менгеле, в того, кто пытался уйти, обычно стреляли. Это был мой первый удачный случай. Я выжила. Но тогда я ещёне знала, что хрупкая девушка по имени Рене Файрстоун переживёт Холокост.

Мы не спали долгое время. Давайте, я вам расскажу о нашей первой ночи. Мы спали на нарах по 12 человек: шестеро смотрели в одну сторону, и шестеро – в другую, и мы пытались уснуть. Мы боялись, мы не знали, что нам принесёт завтрашний день. Тогда одна девушка полячка, начала петь на идише «А идише мама». Я не понимала идиша. Но из звучания песни, я понимала, о чём она поёт. Это было моим первым соприкосновением с моими еврейскими корнями. Мы все проплакали ночь напролёт.

Следующим утром мы проснулись от ударов парочки, которая бегала и кричала: «Поднимайтесь! Все на улицу, быстрее!» Мы выстраивались на подсчёт. Было темно, два-три часа ночи. Мы стояли там до 10 утра. Мы не знали, что будет дальше. Мы надеялись, что нам позволят вернуться в барак, отдохнуть, но этого не произошло. Нас подсчитывали дважды в день, ночью и днём. Если все были на месте, то нас кормили. Когда нас выстроили в первый раз, то вынесли три одеяла. Я видела, что одеяла двигались. Позже я спросила, что это за одеяла, и мне сказали, что у некоторых людей был диабет, у них забрали инсулин, и оставили медленно умирать. Утром привезли две бочки с так называемой едой, её называли «эрзац». То была жидкость, похожая на чай или кофе, со вкусом воды после мытья посуды, но она была горячей. Мы стояли полночи, мёрзли. Потом я поняла, что не все получат даже эту еду. Кому давали эту жидкость, тому приходилось делиться ещё с пятью другими заключёнными.

Сначала мы делились, но потом, из-за голода, когда доходило до четвёртого и пятого заключённых, уже ничего не было. С тех пор начиналась борьба за еду, за первое место в очереди. Позднее мы узнали, что Менгеле подходил к началу очереди и отбирал людей в газовые камеры. Каждое утро и день мы выбирали, где мы хотим стоять. Впереди очереди, потому что ты такая голодная, что можешь не дожить до дневной очереди. Или, если ты дожила до дня, то лучше тебе быть в конце очереди, чтобы спрятаться от Менгеле.

Днём нас кормили той же жидкостью, которую они называли супом, и нам выдавали по куску хлеба. В воскресенье, нам давали либо кусок копчёной конины, либо немного маргарина. Нужно было протягивать руку, чтобы на неё небрежно бросили кусок. Иногда давали кусочек мармелада, сделанного из чего-то чёрного. Никогда не забуду, как когда впервые нам выдали этот липкий чёрный мармелад, моя сестра заплакала, выбросила его и вытерла руку об одежду. Она никогда не прикасалась и к супу, не могла пить из миски, к которой прикасались четверо других людей. Она голодала и съедала только кусок хлеба.

У нас не было мыла, это было самым худшим. Поэтому у нас появились вши. Не было и доступа к воде. Когда нам позволяли пользоваться туалетом, коллективно, раз в два-три дня, из-за ограниченного времени, мы решали что нам делать: опорожняться, пить воду или стирать платье. Вокруг стояли солдаты-нацисты, смеялись над нами, над женщинами, которые мыли себя или пользовались туалетом. Этот позор остался со мной на всю жизнь. Я смущаюсь, когда кто-то смущается. Такое унижение уничтожает в вас человечность. Ощущаешь себя полностью нагой, беззащитной. Ты знала, идя туда, что у них есть власть делать с тобой, что им угодно.

Если кого-то ловили, опорожняющегося, за бараком… В барак нам позволялось заходить только вечером, когда готовились ко сну, а так мы всё время находились на улице, в пыли, в дождь, в снег. Аушвиц не был трудовым лагерем, это был лагерь уничтожения. Мы знали, почему мы там, и мы это принимали.

Менгеле перевёл меня в другой лагерь. В то время в этом лагере находились лилипуты не еврейской национальности. Туда приводили целые семьи, родителей и детей… И мы им завидовали, что они могут оставаться вместе, так как нас разделяли. Однажды, когда мы возвращались вечером в барак, нам было сказано, что нам не позволяется выходить и смотреть, что бы мы ни услышали. Той ночью мы слышали вопли и выстрелы. На следующие утро, мы видели всех этих лилипутов, разложенных стопкой у входа в их бараки, как кирпичи. Это было середина сентября, крематорий работал круглые сутки. Для этих людей не было места в крематории, поэтому их задушили газом ночью. Трупы лежали три дня, пока их не забрали в крематорий для сжигания тел.

Потом меня забрали в другой лагерь и разлучили с сестрой Кларой. Когда Менгеле указал мне идти в другую сторону, я пыталась вернуться, потому что сестра была очень худой и слабой, и я понимала, что она не выживет, и побежала к ней, но Менгеле поймал меня и передал парочке. Парочка меня жестоко избила. Мы договорились с сестрой, что будем встречаться у колючей проволоки каждое утро в определённом месте, чтобы помахать друг другу и сообщать, что всё ещё живы. Кстати многие люди кончали жизнь самоубийством у этой проволоки, так как она была под большим напряжением.

Нацисты всегда что-то устраивали на еврейские праздники. В Йом Кипур 1944 года я подошла к проволоке, но моей сестры не было. Когда она не появилась на третий день, я знала, что что-то с ней произошло. После войны, я узнала, что в тот день был большой досмотр, и её отобрали, чтобы убить.

Потом привозили греческих евреев из Салоники, из Италии, потом датских евреев — это уже были последние эшелоны. В Аушвице ускорялся темп уничтожения людей. Спустя пару месяцев, нам сказали, что нас эвакуируют.

В сентябре, перед смертью моей сестры над нами уже летали американцы. Мы видели маленькие серебряные точки в лучах солнца, и все кричали: «Американцы! Американцы!» Звучали сирены и метались нацисты. Мы надеялись, что американцы разбомбят всё это место, включая нас — нам уже было всё равно. Но они нас не бомбили, они облетели нас, а потом вдали мы услышали взрыв, и мы предположили, что они бомбили аушвицкий завод».

Интервьюер: «Им дали чёткие указания, не бомбить Аушвиц».

«Да, я знаю, даже если бы они просто разбомбили железную дорогу, то можно было бы спасти ещё тысячи и тысячи евреев и других людей. Моим большим потрясением после войны было то, когда я узнала, что очень много других людей, не евреев, также были уничтожены в Аушвице. Мы не знали, когда закончится война, но мы знали, что американцы в ней участвуют. Кто-то знал, что это были именно американские самолёты, всё же там была подпольная разведка.

Позднее у меня был контакт с поляком, диссидентом, доктором. В 1944 году был взорван один из крематориев, и женщину-партизанку, которая пронесла динамит, вместе с несколькими другими повесили. Мы надеялись, что подойдут русские.

Нам было сказано, что лагерь будет уничтожен, и меня отправили на марш мертвецов. Нас опять завели в душ… Мы не знали, есть ли разница между душем и газовыми камерами, и каждый раз, когда нас вели в душ, мы не знали, что с нами будет. Поэтому мы боялись. Шёл ледяной дождь. Нас вывели обнажённых на улицу, и мы стояли с утра до четырёх часов дня под ледяным дождём. Тогда произошло второе чудо.

В ночь до этого у меня началась горячка. Со мной была одна венгерка по имени Фаркаш с дочкой, я не знаю, что с ними было потом, но она где-то раздобыла для меня одеяло, обернула меня в него и вытащила на пересчёт. Если бы она это не сделала, меня бы тем утром уже убили. Так что я прошла через ледяную воду, дождь, потом марш мертвецов (60 километров) опять до вагона для скота, где другие женщины меня окружили, чтобы согреть теплом их тел, и я приехала в следующий лагерь полностью выздоровевшей. Ледяной холод снял мою температуру, но я бы не рекомендовала бы это средство людям сегодня (смеётся).

Путешествие опять длилось три дня. Я болела, была в бреду. Когда мы приехали, я обнаружила, что могу стоять, ходить… Мы прошли через маленький городок, где жители никогда раньше не видели евреев. Нас было 200 человек, и нас направили работать на фабрике. Я помню, что мой начальник, которому я нравилась, позднее сказал мне, что жители говорили: «Теперь мы знаем, как выглядят евреи». Мы были бритыми, истощёнными, в лохмотьях — они думали, что все евреи — вот так и выглядят. И кто-то спросил: «А где рога?» Они действительно верили пропаганде и карикатурам на евреев, которая распространялась в газетах тогда.

Это был комплекс из четырёх заводов: один производил оружие, второй — ящики для оружия. Мы делали цепи для танков. Мы работали с украинскими рабочими-рабами. Рядом находилась французская тюрьма, и эти мальчики-французы тоже там работали. Французы знали, что происходило на войне. Мы знали, что война подходит к концу.

Я помню, как однажды поймали троих датских девочек на заводе, не работающих, и наша командир СС, она была невысокого роста и очень жестокая, связала этих троих девушек на улице, облила их водой, и они замёрзли до смерти. После этого никто не прогуливал.

В последние дни до освобождения ночью мы слышали взрывы бомб и видели «зажжённые свечи» — русские парашюты с подсветкой, которые освещали всё вокруг. Опять мы надеялись, что они взорвут наши заводы, так как мы не знали, что будет дальше. Это длилось несколько ночей.

Следующей ночью была сильная бомбёжка, и на утро нас не позвали на циляп (подсчёт). Мы боялись выходить наружу, были уверены, что нацисты нас просто так не отпустят, и думали, что, может быть, они стоят снаружи с автоматами. Мы оставались внутри, пока одна женщина не решилась пойти посмотреть. Мы наблюдали за ней через окно, и она начала махать нам руками, что мы свободны. Оказывается, что соседи – заключённые французы, привязали белую рубаху к трубе и маршировали по лагерю, и кричали, чтобы мы могли их услышать «Наци капут, наци капут!». Мы выбежали, и увидели, что нацисты сбежали ночью. Но мы не знали, а вдруг они вернутся. Позднее днём прискакал на коне русский офицер, казак и закричал: «Вы евреи?» Мы не знали, что нам отвечать, опасно ли было говорить правду. Тогда одна девушка закричала: «Да, да, евреи!», тогда офицер спустился с лошади, начал плакать, обнимать нас и целовать, и говорил: «Я тоже еврей». Он сказал: «Это то, что они сделали с моими людьми».

Потом французские солдаты перед нами застрелили лошадь и приготовили из неё гуляш, и мы впервые ели картошку с мясом. Потом казак велел нам не уходить из лагеря, потому что русские солдаты скитаются и насилуют женщин. Он вернулся через пару дней и сказал нам, что мы можем теперь уходить.

Мы пережили Холокост, но теперь мы были предоставлены самим себе. Мы понимали, что нам придётся вернуться в мир, который нас не хотел знать. Было опасно… Я попросила командира дать нам несколько велосипедов. Мы знали, что находимся поблизости с границей Чехословакии. Я знала чешский и думала, что всё поменяется, когда мы пересечём границу. Нам дали три велосипеда с бумажкой, что они нам принадлежат, но через шесть километров русские солдаты нас остановили, я им смело показала бумажку, улыбаясь, они сказали: «Хорошо». И забрали наши велосипеды. Мы пошли пешком.

Интервьюер: «Они вас не насиловали?».

Рене: «Нет, мы так плохо выглядели с бритыми головами, наверное, мы были очень непривлекательны. Позднее было очень опасно для молодых девушек ходить одним. Мне очень повезло, даже когда опасность была очевидной.

Мы перешли границу, нас было трое, и пришли в маленький городок, и я зашла в ресторан, и хозяин поинтересовался, откуда мы. Я сказала ему, что я из Чехословакии, и что мы возвращаемся из концентрационного лагеря, хотя он это понимал по нашим бритым головам… Жаль, что я уничтожила свою одежду с жёлтой полоской… Она осталась у меня в памяти на всю жизни. Этот мужчина был очень добрым, и спросил нас, где мы думаем ночевать, и я ответила, что ещё не знаю, и он сказал, что вернётся в пять утра. Он нас покормил и сказал, что позволяет нам поспать в ресторанных будках. Это была наша первая ночь на свободе. На утро он дал нам поесть, и мы продолжили наш путь. Мы обнаружили, что почти не было общественного транспорта, всё было занято военными. Было опасно, мы просили русских солдат везти нас на их грузовиках, не зная, куда они едут. Мы надеялись, что, может быть, повстречаем других заключённых, возвращающихся из лагерей. Мы странствовали по Европе.

Мы очутились в Брно. Мы остановились в Красном Кресте, потом мы спали в парках, на улице, просили у людей еду, как милостыню. Люди нас узнавали и были относительно добры к нам. Некоторые были более гуманны, чем другие. В Брно нам дали несколько крон, поэтому у нас было немного карманных денег. Оттуда мы отправились в Словакию, в Братиславу. Там также Красный Крест нам помогал пару дней. Потом нам кто-то сказал, что в Будапеште есть школа, где люди регистрируются после лагерей.

Хочу рассказать одну показательную историю в отношении того, как русские вели себя в Европе. Мы напросились в поезд, и кондуктор был добр по отношению к нам и позволил нам сесть на паровоз. Мы видели, что происходило в поезде. Вагоны были забиты русскими солдатами, но там также были девушки-американки, солдатки. Они были одеты во всё американское, и у них были большие мешки с разными вещами: сигаретами, шоколадками… Они сидели и ели перед нами, ни разу ничего не предлагая. Той ночью мы не спали, были очень возбуждены, думали, найдём ли кого-нибудь в Будапеште? Ночью мы обратили внимание, что большие мешки, на которых сидели американки, становились всё меньше и тоньше, и к утру они уже сидели на полу. Мы обратили внимание, что русские солдаты ходили вдоль поезда, оказывается, это они опустошили эти мешки. Это был горький смех, мы не хотели быть к ним жестокими, но они действительно вели себя не очень хорошо.

Мы приехали рано утром, и я узнала одного мальчика из моего городка, и он меня тоже узнал, мы обнялись и были рады встретить кого-то из родного места. Он повёл нас в школу, в которой стены были обклеены бумагой, и в алфавитном порядке все подписывали свои имена. Я прошлась по списку, и не нашла никого из своих родственников. Уже становилось поздно, и я начала плакать, он меня подбадривал, что завтра кого-нибудь найдём. Я хотела выйти, но дверь не открылась, потому что за ней кто-то стоял. Оказалось, что это был мой брат. Он рассказал мне, что сбежал из лагеря и стал партизаном. Он был в горах Татр, и там также скрывались евреи, которым они помогали. Среди партизан также были евреи, но они себя не выдавали из-за сильного антисемитизма, но между собой они знали, что они евреи. Это меня очень огорчило, потому что даже те, кто ненавидели немцев, ненавидели нас ещё больше.

Потом мы отправились в городок под названием Кошице, где была подруга моего брата. Во время войны она скрывалась в Будапеште с поддельными документами. Она сильно заболела, когда скрывалась. В первый раз мы с подругой брата вместе вернулись в Ужгород. Когда я вошла в свой дом, там находился русский офицер. Я вошла и сказала, что я хозяйка, и что это мой дом. Тогда он сказал: «Хорошо, можете занять одну из комнат». Я поняла, что они не собираются уходить из моего дома. Также я увидела нашу старую горничную, которая сделала вид, что очень рада нашему возвращению, потому что, вероятно, успела забрать какие-то наши вещи, хотя я и не собиралась на них претендовать. Она спросила, что нам приготовить. Я попросила её взять дюжину яиц и приготовить нам из них пельмени, потом взять ещё дюжину и приготовить яичницу. Мы поели и вернулись. Я забрала несколько памятных вещей.

Случайно кто-то нам сказал, что видел нашего отца в госпитале. Брат искал машину, что перевезти отца из госпиталя в Прагу. Снова «случайно» брат встретил своего друга Бернарда, теперь моего мужа, с которым они вместе находились в трудовом лагере. Они обнялись, очень обрадовавшись, что увидели друг друга. У моего мужа был доступ к грузовику. Мы приехали туда, и имя отца действительно было в списке. Мы ходили по всем палатам, но не могли его найти. Когда он выходил, кто-то позвал его по имени, он повернулся, и мы увидели человека-скелет, умирающего от туберкулёза. Спустя пару месяцев отец скончался.

Перед смертью отец рассказал очень интересную историю. Он спросил моего брата, в какой именно день тот убежал из трудового лагеря. Брат назвал дату. Оказывается, отцу в ту ночь приснился сон, что он находился в лесу, и перед ним бежала чёрная лошадь. У брата были очень тёмные волосы. Он ухватился за лошадь, но она ускользнула от него и убежала. И когда он проснулся следующим утром, он понял, что его сын сбежал из лагеря. После смерти отца, мы оба решили, что не хотим оставаться в Европе. Бернард продолжал приходить к нам, и сказал нам, что обещал моему отцу, что будет заботиться обо мне, и поэтому ему нужно на мне жениться. Мы поженились, позднее у брата родился первенец, потом у меня, и мы решили уехать из Праги. У моего мужа была студенческая виза в Америку, но нацисты его поймали, и ему пришлось пройти через опыт трудового лагеря. Американские власти признали его документы, но моему брату пришлось ехать во Францию, и позднее они переехали в Палестину, которая сейчас является государством Израиль. И хотя мы нашли друг друга, мы вновь разъединились на 15 лет. Потом они сумели получить документы, и теперь, мы все вместе».

Вторая часть интервью:

«Я вынесла один очень важный урок из Холокоста — никогда не судить людей коллективно. Я поняла, что каждый отдельный человек должен быть судьей своих собственных действий, кто он, что он делает, как он себя ведёт». Рене Файрстоун

В силу ограничения времени, на данный момент не представляется возможным добавить субтитры для второй части интервью. Если говорить вкратце, Рене открыла свою собственную фабрику в Америке и стала очень известной в своей сфере — в модном деле. Спустя много лет, её попросили рассказать о её опыте Холокоста. Сначала она отказалась, но, когда стало известным, что вновь разрушаются еврейские кладбища и рисуются свастики на синагогах, услышав слово «свастика», она сказала: «Мне нужно подумать». Той ночью ей опять снился Аушвиц. Рене начала делиться своими воспоминаниями с разными людьми о том, как пережила Холокост, чем она не делилась даже со своими детьми. В сфере моды у неё начались проблемы (так как связь с Холокостом влияет на «имидж бренда»). Она оставила свою работу. Её дочь Клара начала движение «Второе поколение, переживших Холокост», целью которого является просвещение людей об этой истории и извлечение из неё уроков.

Рене учит своих детей, что они могу менять мир своими действиями. И надеется, что следующий век не будет таким жестоким, как век XX. Она надеется, что подобная история никогда не повторится. Как ни жаль, на наших глазах она вновь повторяется, только на этот раз в Китае. Там миллионы мирных практикующих Фалуньгун — духовной практики совершенствования по принципу «Истина, Доброта, Терпение» уже более 16 лет подвергают гонениям, пыткам. У этих ещё живых людей извлекают органы только за их веру. Вскоре мир узнает, сколько именно миллионов практикующих погибли в трудовых лагерях Китая.

Тут можно посмотреть видео клип с молодой Рене, когда она работала известным дизайнером:

Source URL: https://www.newsps.ru/istoria/svidetelstvo-rene-fajrstoun-perezhivshej-holokost.html

---