Поэзия Осипа Мандельштама

Автор: Мария Лурье

«Поэзия в наше время находится в загоне и возможно не питает душу, как могла бы. Обращаясь к поэзии Осипа Мандельштама, она по своему уникальна, как и его личность», — говорит профессор кафедры теологии, Лука Степанов.

Поэзия серебряного века базируется на культуре классической, а общество в целом сейчас не ставит перед собой особой цели предложить классическое образование.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою* когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи**?

И море, и Гомер — всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

* Эллада — древнее название Греции.

** Ахейское княжество, или Княжество Морея — государство крестоносцев, возникшее через год после окончания Четвёртого крестового похода 1202—1204 годов на территории современной Греции.

Возможно, вкус к поэзии должен развиваться. В поэме выше есть что-то завораживающее. В былые времена поэтические произведения исполнялись на котурнах (котурны — древняя обувь на высокой подошве, — использовалась актёрами при исполнении трагических ролей — они увеличивали рост актёра, придавали величественность его фигуре).

Поэзия дарует что-то особое прекрасное из области языка. Осип Мандельштам о своих стихах говорил, вероятно, о своих стихах:

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:
Кошмарный человек читает «Улялюм».
Значенье — суета, и слово только шум,
Когда фонетика — служанка серафима.

Слово может звучать подобно музыке, если исходит от вдохновения, когда слог торжествует. Такой слог, говорит Лука, имеет силу утешать душу.

Собственные слова Мандельштама вызывает у него такие ассоциации:

Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
B беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.
Прозрачны гривы табуна ночного.
B сухой реке пустой челнок плывет.
Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет, как бы шатер иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам,
С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья аонид*,
Тумана, звона и зиянья!

А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать, —
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Bсе не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона…
И на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.

* Аониды — название муз искусства в древнегреческой мифологии, которые обитали в Аонии (Беотии) и происходили от беотийского царя Аона.

Глубокая поэзия не удивляет нас эффектами, она требует определённого труда, идти за образами.

Ахматова делала много переводов с Египетского языка, что, возможно, расширило понимание того, что такое слово. В период поэзии Серебренного века, поэты получали много вдохновения от древнегреческих мифов.

Я вздрагиваю от холода,-
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!

Так вот она, настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

Что, если, над модной лавкою,
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?

В играющем золотом небе…связь со Вселенной, таинственным духовным миром. Мне кажется, что поэзия Мандельштама прекрасна, не просто словом, а способностью человеческого духа возвыситься над бренным, особенно во время гонений, время притеснений, и смочь увидеть запредельное прекрасное, и его не утерять.

И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает — остается
Пространство, звезды и певец!

Говорят, Небесные жители уж более не используют слов для общения. Но есть разные миры, и в иных небесных мирах, божественные существа общаются словесно, но их слова звучат лирой, поэтично. Это определяется их уровнем бытия.

В хрустальном омуте какая крутизна!
За нас сиенские предстательствуют горы,
И сумасшедшых скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.

С висящей лестницы пророков и царей
Спускается орган, Святого Духа крепость,
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,
Овчины пастухов и посохи судей.

Вот неподвижная земля, и вместе с ней
Я христянства пью холодный горный воздух,
Крутое «Верую!» и псалмопевца роздых,
Ключи и рубища апостольских церквей.

Какая линия могла бы передать
хрусталь высоких нот в ехфире укрепленном,
И с христянских гор в пространстве изумленном,
Как Палестины песнь, нисходит благодать.

Как говорил Жадов у Островского в «Доходном месте»: «Мое сердце уж размягчено образованием, оно не загрубеет в пороке». Как и хорошая музыка, поэзия помогает воспитанию чувств, «ограняет алмаз души». Можно конечно учинять безобразия и при классической музыки, но классическое искусство структурирует внутреннюю жизнь в человека. «Открыв сборник литературы золотого и серебряного века, я почувствовал умиления от несказанной красоты русского слова», — говорит Лука.

Конечно поэты, подверженные страстным ярким чувствам влюблённости, особенно не взаимной, «обогащали» литературу и иными стихами, но это, скажем, на любителя. В моменты более возвышенного состояния души, творились более духовные стихи, как например:

Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.

И евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.

Чтобы читатель на подумал, что Мандельштам был поэтом либо страстным, либо скучным … у него было прекрасное чувство юмора. Это стих про кинематографа. Надо отметить, что мало, что изменилось с того времени.

Кинематограф. Три скамейки.
Сентиментальная горячка.
Аристократка и богачка
В сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:
Она ни в чем не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне —
Седого графа сын побочный.
Так начинается лубочный
Роман красавицы-графини.

И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно.

В груди доверчивой и слабой
Еще достаточно отваги
Похитить важные бумаги
Для неприятельского штаба.

И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несется,
Стрекочет лента, сердце бьется
Тревожнее и веселее.

В дорожном платье, с саквояжем,
В автомобиле и в вагоне,
Она боится лишь погони,
Сухим измучена миражем.

Какая горькая нелепость:
Цель не оправдывает средства!
Ему — отцовское наследство,
А ей — пожизненная крепость!

***

Сестры — тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!
1920

Осип Мандельштам жил в сложное время, основательно протоптанное большевистским грубым сапогом. Возможно поэтому, его чуткое и чувствительное сердце не смогло избежать такой кончины. В конце своих дней, Осип потерял рассудок. Вероятно его сознание не смогло выдержать такой тяжелой ноши. Тем не менее, его поэзия остаётся вечной, внёсшей большой вклад в русскую классику.

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.